ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЬПСЕКЦИИ ГОРНОГО
ИНСТИТУТА
Арпад Байкан,
(Будапешт, 22.09.02),
геолог, 1 разряд.
В 1960-м году я поступил в ЛГИ с надеждой на то, что в
рамках института будет возможность заниматься
альпинизмом. Когда 1-го сентября нас – группу студентов
приехавших из Венгрии – повели по институту, в парадном
коридоре нам торопливо показали большой фотостенд по
спортивной жизни, и там, на первом месте по алфавиту, я
заметил альпинизм, и сразу понял, что я попал туда, куда
я хотел, а с учебой я как-нибудь справлюсь.
После двух успешных сезонов, за которые я выполнил 2-ой
разряд, без одной вершины, произошел перелом в моей
альпинистской карьере: чуть не выгнали из СССР, как
хулигана-иностранца, без разрешения разъезжающего по
Союзу. С получившимся ограничением на выезд в горы,
постепенно пропадала охота продолжать тренировки,
которые требовали все больше и больше усилий от тех, кто
хотел развиваться, т.е. повысить разряд.
Мои годы в альпсекции совпадали с периодом, который в
издании «Cтраницы жизни
альпинистской секции ЛГИ» был характеризован уменьшением
«флибустьерско-романтического настроения» и
преобладанием «делового спортивного духа». Я рад, что я
еще застал истинное «флибустьерско-романтическое
настроение», потому, что именно эта атмосфера подарила
мне массу незабываемых впечатлений, которые навсегда
остаются со мной. Общество альпсекции моментально
приняло меня, еле говорящего на русском языке в свои
дружеское обьятия, и стало для меня самым важным из трех
коллективов – альпсекция, учебная группа и венгерское
землячество – на протяжении пяти институтских лет.
Преодолеть языковой барьер было не легко, и многое я
недопонял, или не так понял. Сведения доходили до меня
как через решетку: мелкие детали, вроде того, что делать
в данный момент, дошли, а крупная суть, также, как и
взаимоотношения внутри секции оставались за решеткой.
Скоро я понял разницу между «сбором на тренировку» и
«собранием бюро»; но что за отношение имеет «бюро»
(отчего и слово бюрократизм происходит) к такому
романтическому делу, как альпинизм, осталось не ясно.
Но, когда я все понял (через полтора – два года), я
почувствовал глубокую признательность по отношению к
ребятам-руководителям, за их неустанный труд в интересах
секции.
С удовольствием участвовал я во всех чаепитиях,
организованных по уважительным причинам, или просто так,
после тренировки. Внимательно вслушивался в песни,
пытался улавливать слова, и на ноябрьском выезде «на
скалы», на подходах я уже дружно орал бесконечную песню
«…А наша песня хороша, начинай сначала. Жила была
бабушка…». Помню «свободных художников», близких друзей
членов альпсекции; в один прекрасный вечер явились они к
нам смешным парадом, во все горло распевая какую-то
сатирическую песенку, из которой я уловил и на всю жизнь
запомнил (вот шутка мемории) единственную строку: «…А у
нас, а у нас развалился унитаз…», (причем значение
последнего слова было мне в ту пору неизвестно). Как
забыть ночь, когда в небольшой компании бродили и под
гитару пели на набережной, а
Лисагор старался (не
зря…!)
смягчить суровость придравшейся к нам власти: «Товарищ
милиционер, ну смотрите, здесь Академия Наук,
Университет, дальше Академия Художеств, кому мы мешаем в
столь поздний час?». Наши альпинистские песни были
хороши на все случаи жизни – помогали преодолеть трудные
моменты, прогнать однообразие дальних дорог,
воспроизвести в памяти настроение минувших времен, или
дать исход чувствам, переполнявшим душу.
Для нас все возможности были хороши, где мы могли быть
вместе. Кто помнит «религиозный пропагандистский поход»
по деревням, где-то за Бакситогорском? Время давно
стерло антирелигиозную глупость, но в памяти осталась
Светка Соколова, как она плясала «русскую» с деревенской
бабой, которая в два раза крупнее, чем она; и все это в
пустом, холодном зале какого-то дома культуры, после
«официальной части».
Практически все воскресенья проводили за городом:
Финляндский вокзал, толпа молодых людей с рюкзаками на
плечах. Сколько мы ездили «зайцами на электричках.
Сначала я не понял «систему» и шел за всеми. Потом мне
стало совестно, ведь из моей стипендии нетрудно было
заплатить за проезд, и тайком покупал билет. Но
опять-таки куда я денусь со своим билетом? Не буду же я
оставаться один на поезде, если нас не дай бог поймают.
А так и случилось. Разнас поймали и всю многочисленную
компанию закрыли в вагоне и довезли до Выборга. Там на
станции стали разбираться. Я серьезно испугался, ведь
мне, как иностранцу даже в Кавголово запрещено было
выехать, не то что в Выборг, в погранзону. Если мне
память не изменяет, Оля Соложенко проявила инициативу:
«Ребята скрывайте Ариада…», и секция, мои друзья, встали
стеной передо мной, и все обошлось благополучно.
Я никогда не чувствовал, что в секции есть проблема
разных поколений. Новички, проявившие себя на первых
скалах, тут же были включены в городские соревнования, и
вообще, всем старались предоставить возможность быть
полезным в силу своих способностей и степени подготовки.
Такой возможностью было для меня участие в роли
наблюдателя при восхождении на восточный Домбай по 5-б,
совершенное «стариками» - Незаметдиновым и Васильковым.
В группу наблюдателей входили Свечка
Соколова-Незаметдинова и Боб Цыганков. Не скрою, что
наблюдатели оказались не на высоте поставленной задачи,
за что и были впоследствии критикованы на разборе. Но
дни, проведенные на перевале под стеной Домбая, среди
изумительной красоты мира Кавказа, вместе с
переживаниями и угрызением совести, что что-то не ладно,
остались глубоким впечатлением во мне навсегда.
Секция давала всем хорошую школу альпинизма. Подготовка
заключалась не только в том, что приехав в альплагерь
сдавали установленные физнормативы без труда, успешно
совершали восхождения по программе; не уставали, если
повезло, провести две-три смены в горах за лето, но и в
том, что мы на всю жизнь усвоили дисциплину,
свойственную хорошему альпинисту, умение оценивать свои
силы, пределы способностей, знания куда можно, где
нельзя, и когда нужно отступить. |
